[Голово]ломка - Александр Гаррос

Самурай в распахнутом белом кимоно сидел на коленях. Лицо его было сосредоточенно и сурово. Левую щеку украшал татуированный, похожий на слоновью голову иероглиф «кадзэ». Означает такой иероглиф «ветер», и состоит из знаков «крыша» и «сильный». В одной руке самурай за обернутое тканью, тоже белой, лезвие держал необходимый для сеппуку короткий меч, в другой — абсолютно неуместные при харакири палочки для еды. На бамбуковой циновке перед самураем стояла большая фарфоровая тарелка. Пустая. Над головой мужественного буси выведено было стилизованным под иероглифическую тушь шрифтом: ПРАЗДНИК ЖИВОТА. И ниже совсем мелко: «ресторан японской кухни и развлекательный комплекс БАНЗАЙ». Развлекательно закомплексованный ресторан был один из самых дорогих в городе и имел репутацию бандитского. Бандиты — наиболее солидные и статусные — любили разрулять в его отделенных раздвижными стенками-фусума кабинетах, за чаркой сакэ и плошкой суши, непростые бандитские проблемы. Так что и «сильный», и «крыша» были тут неспроста. Впрочем, меткая ассоциативно-льстивая ходовка дизайнера осталась неоцененной хозяевами. «Банзай» в результате рекламировала волоокая гейша в сползающем с плечика кимоно, а оставшегося в единственном экземпляре самурайца приволок в пресс-рум Очкастый. И в качестве не лишенного угрожающего остроумия намека налепил на пластиковую фусума своего кабинета-выгородки. Снаружи. У Андрея Владленыча с владельцами «Банзая» были какие-то свои, неведомые Вадиму варки. Да и не только у Владленыча — у всей Семьи. Во всяком случае, именно в «Банзай» приглашала обложку Ладу доставленная Вадимом мелованная картонка. Он даже разглядел дату и время, когда похмельная Лада, мельком глянув и скривившись, кинула картонку на стол: 29 декабря, 20.00. Вадим тогда злобно порадовался полному отсутствию фантазии у сильных и толстых: уж если в моде ориентальное, то под Восток заделаем все — от любимой жральни до квартиры любовницы. Тоже мне, Цитрон-сан… По-прежнему не зажигая света, он подошел к окну. Покинутая до скончания новогодних празднеств стройплощадка лежала внизу, на месте свежеснесенного флигелька: их корпус готовились соединить с главным REXовским зданием зеркальной галереей. Фундамент пророс метровыми побегами вечноржавой арматуры. В перпендикулярном главном здании не горело ни одно окно. Казенный люд из Министерства благосостояния прилежней — в тылу особняка напротив желтел цельный этаж. Фонарь на углу уточнял в скобках, что снова пошел снег. Остатки третьего за этот вечер пива снизошли в нарочито измятую, снабженную польской надписью Nikdo neni dokonaly керамическую кружку. Смысл надписи не был до конца прояснен: не то «как же вы меня доконали», не то «вам меня не доконать». В любом случае кружка была лузером, непонятно только, отчаявшимся или, напротив, упорствующим. Вадим примерился сунуть опорожненную «зелту» в мусорник, но вовремя спохватился. По строжайшим конторским правилам любое появление любого алкоголя на рабочем месте каралось жесточайшими штрафами, и даже пустая тара могла стать уликой и поводом. Тем более — он расписался за неурочно взятый на проходной ключ. Бутылка помедлила и отправилась в карман куртки. Вадим пощупал губами опадающую с шепотом пену, прошелся по ковролину, перешагивая через бледные фонарные блики, тени наоборот. Обесточенные компьютеры, ксероксы, факсы, сканеры, принтеры лежали садом камней. Чей-то амбициозный стул выкатился в центр помещения. Такой пресс-рум — безлюдный, беззвучный, — Вадим видел впервые. В руме привычном, дневном, в перекрестно просматриваемом храме соборных энергий банковского пи-ара, — ты мог быть лишь социальной версией себя. В таком — чем угодно. Мог сделать что-нибудь неправильное. Предосудительное. Например (Вадим отхлебнул), выпить пива. Или (Вадим сел на стол) сесть на стол. Или выказать (он выказал) двери кабинета гражданина Очкастого начальника средний палец. Или даже… Вадим спрыгнул на пол, выдвинул ящик чьего-то — олежекова — стола, пошарил наугад. Пачка тонких немужских «More» обнаружилась в дальнем углу. Простейший пластмассовый «крикет» — еще через ячейку. А вот вам, с удовольствием подумал Вадим, затягиваясь. Две мысли прожгли его одновременно: о пожарной сигнализации, реагирующей на дым, — и о вечернем обходе охраны, могущей дым унюхать. Он судорожно затушил сигарету о ножку стула. Ну ладно. Предположим. Зато… Он врубил свой комп. Подождал, пока тот отжужжит, отпищит, отвякает, затеплит монитор. Явит сине-белую сетку «нортон коммандера». Нагло, пижонисто, не оглядываясь вокруг, выбрал курсором LAYOUTTT, WORDOUT — и так до WORDART'а. Закинул ноги на стол. Принялся лениво листать, благодушно кивая чуть смягченным полутора без малого литрами нецензурным черным литерам на голубом фоне. «…А всякий, кто мешает нам жить, должен понимать, что переполняет чашу пролетарского терпения. И раньше ли, позже ли будет а) схвачен б) отхуячен в) выебан г) высушен. Это аксиома. Это непреложная истина. Это константа, альфа, омега и хуй еще знает что. А он, если знает, то ничего не скажет. Он неразговорчивый, хуй-то. Он предпочитает не пиздеть (он же хуй, а не пизда, не правда ли?), а делать. Аминь.» Скоро мочевой пузырь тоже тоже дал понять, что полтора без малого — не шутка. Вадим нехотя снял ноги со столешницы и отправился в сортир. Или, как неизменно определял охранник Гимнюк, гальюн. В коридоре махнул рукой Виталику из компьютерного, бережно бинтовавшему на лестнице шею пушистым шарфом. Отлив, Вадим инсценировал перед сортирным зеркалом пару беспощадных хуков в челюсть. Завершил схватку сокрушительным опперкутом. Продолжая — сам себе рефери — отсчет, вернулся в темный пресс-рум. Он успел сделать несколько шагов к своей ячейке, когда заметил на перегородке тень головы, очерченную светящимся монитором. ЕГО монитором. Вадим машинально сделал еще шаг, и сидящий обернулся на вращающемся стуле.

«Наш ответ Очкастому.

Ага, сука, проняло? Затряслись твои гаденькие потненькие ручки, испятнанные кровью, выпитой у честных трудяг, то есть нас? Задрожал поганенький, мерзенький, тоненький буржуазный голосок?! Ссышь, падаль?!!!! Правильно ссышь! ШТЫК — вот твое место!!!! КОЛ!!! В АСФАЛЬТ! В АСФАЛЬТ! В АСФАЛЬТ! Вот куда!!! В недра мартеновских печей! Понял, падла?! Тех самых печей, у которых гибнут за гроши обворованные тобой пролетарии, сука!!! Что, мелкий прислужник крупных акул капитала?! Что, cытенький пухлый недобиток, вороватый пидорас, лишенный стыда и совести наглый похуист?! Мало тебе жрать буржуйское говно, так и меня, честного русского трудового пацана, приохотить желаешь?! МР-Р-Р-Р-Р-РАЗЬ!!!!

Пиздец тебе, Очкастый. Скорый, жестокий, беспощадный, железный пролетарский пиздец.

Все.»

— Нет, Вадик, — Очкастый улыбнулся с беспредельной проникновенностью, — это ТЕБЕ пиздец.

Еб твою, ты же в клубе… Сокрушительный опперкут наконец нашел Вадима, отозвался ватным гулом в ушах, кратковременной дезориентацией… какого ж хера?

— Ты, мудак, наверное, думаешь, что я тебя просто уволю? — участливо предположил Андрей Владленович и отрицательно помотал головой. — Не-ет. Хуюшки. Я тебя, Вадимчик, сотру. Размажу. С говном смешаю. — с каждой фразой он улыбался все шире, все радушнее. — Тебе, Вадимушка, в этом городе… в этой стране… в этом, блядь, мире! — он резко и неожиданно двинул локтем в протестующе хрюкнувший короб процессора, — нигде больше не работать. Ни-кем, понял? Тебя, Вадичка, толчки мыть не возьмут. Даже языком вылизывать.

Очкастый был явственно поддат. Не сильно. На уровне легкой избыточности жестов и интонаций.

— Ты что же думал, говнюк, — откинутый на стуле Очкастый покачал вострым ботиночным носком, — никто не узнает, да? Никто никогда не найдет? — Андрей Владленович даже руками развел. Из-под распахнувшегося полсмитовского пальто сверкнул галстук. По золоту бежали чернильно-синие скарабеи. Почему-то именно в них прочно увяз вадимов взгляд. — Ка-азе-е-ел!… Ну казе-е-ел! Ты же мелкий поц! — Очкастый рывком подался вперед и вертанул пальцами перед лицом — будто лампочку из патрона вывинчивал. — Ты же тля! Вошь подзалупная!

В первый момент на Вадима навалилось тупая, вязкая заторможенность. Только в голове бешено и вразнобой вращалось с истошным звоном: что будет? что он будет делать? я попал, да? насколько круто я попал? И в тот самый миг, когда мельтешащие колесики разом встали, выбросив: попал! круто попал! очень круто! с концами! — внутри, в глубине потянуло зудящим, сосущим сквознячком. Вязкость тут же вытекла, а от низа живота стал быстро расти уровень болезненного подрагивающего предвкушения.

— Ты ж мне завидуешь, муденыш. Ты ж сам ни хуя не умеешь, ни-ху-я! Что б ты без меня делал? Это ж я тебя сюда взял. Ты ж из моей миски хлебал. А потом гадил туда. Потихо-онечку. Потому что мне ты, холуек, ничего сказать не смел. Боялся. Ссал. Ты ж сидел тут, в норке своей вонючей, и дрочил, дрочил в кулачок. Наяривал. Онанист хуев. Щенок. Сопляк…